Долина Десяти Тысяч Дымов

О, эта довездеходная эра собачьих упряжек!

Как счастлив я, что еще застал ее на Камчатке и вдоволь намаялся в дальних поездках, как по снежной целине, так и по душу мотающим распадкам и чащобам!

Потому-то каждая упущенная возможность терзала, хотя бы и эта последняя, когда я мог бы воочию наблюдать грозное явление Безымянного, еще одно из самочинств природы, вроде того ледника Бильченок, с которого лишь недавно возвратился, переполненный впечатлениями. Правда там властвовала стихия льда, на Безымянном же буйствовали газы, пепел и пламень. Хотя частенько вулкан и стихал на время, затаенно подрагивая от подземных конвульсий.

Кончалась вторая декада апреля, снег сильно сдал, и следовало поторопиться. С другой стороны, нечего было и пытаться выезжать из Ключей в ростепельный денек – наверняка собаки не осилят и десятка километров. А путь предстоял дальний, мимо сопок Ключевской и Камня, в нем укладывалось километров под семьдесят.

Особо заинтересованных было двое: я и Клара Тимербаева, геолог. Дважды поездка откладывалась, но всякому ожиданию приходит когда-нибудь конец. Словом, не понял, как очутился вдалеке от Ключей, в таежной избушке сенокосчиков.

С конца ноября извержение как будто пошло на убыль, вулкан лениво отфыркивался редкими выбросами пепла, и тем неожиданнее был его катастрофический взрыв 30 марта 1956 года. Этим взрывом укоротило вершину метров на 150-200, выворотило склон, и в образовавшуюся брешь в долину реки Сухая Хапица хлынули раскаленные англомератовые потоки – песок, смешанный с глыбами, насыщенный газами.

Пепловая туча достигла прямо-таки невероятных размеров. Надвигаясь на Ключи, беспрерывно раскатывала в недрах своих тяжелые громы, сыпала молниями. Вряд ли кто любовался тогда ужасающим величием этого зрелища, потому что уже минут через двадцать-тридцать начался сильнейший пеплопад с мелкими камешками, часто, как град, стучавшими в оконные стекла. Наступила кромешная тьма, и возвращавшиеся с работы люди плутали в поисках своих домов, натыкались на столбы и друг на друга. Воздух наэлектризовался, телефоны звонили сами по себе, перегорали репродукторы, першило в горле от сернистого газа.

Пеплопады достигали районов, стоящих от места извержения на четыреста и более километров.

Вот такой он Безымянный… К нему и спешим. Изматывающий переезд на собаках. Снег рыхло-зернистый, наст проваливается и острыми закраинами режет собакам лапы. В середине четкого оттиска полозьев прострочен след с алыми вкраплениями крови…

Кое-как выбираемся из леса на просеку, по которой бегут к океану, к Усть-Камчатску, телеграфные столбы. Ощутимо крепнет наст – сказывается повышение местности, а, следовательно, и понижение температуры. У собак появляется прыть, у нас – тоже. Иногда я бегу с собаками наперегонки, чтобы размяться – меня наст держит. Вспархивают на обочинах белые, под снег, куропатки. Шумно поднимается тяжелый глухарь.

Прижав уши, стремительно драпает зайчишка, вздремнувший было под кустом. Собаки неистовствуют, того и гляди, разнесут нарты о пеньки.

Впереди вырастает хребет Кумроч. Он начинается сразу за каким-то пределом, будто по ниточке отчеркнут. Ближние его сопки окантованы по ребрам черной тесьмой подлеска. Издали, среди вселенской белезны, это резко бросается в глаза.

Апахончича достигли к полудню следующего дня, преодолев бугристые пространства, где свирепствовали некогда раскаленный песок и пепел. Немыми свидетелями… на километры протянулись плешивые проталины, где лес был попросту сметен. Лунные безжизненные пейзажи.

Справа – громада Ключевского, опоясанная цепью побочных кратеров. Кратеры здесь выглядят как бастионы на подступах к крепости.

Тем временем Клара Михайловна буквально прикипела к нарте, вцепившись в кукули. Блестят защитные очки, блестят зубы напряженно приоткрытого рта и губы, подведенные морковного цвета помадой. Далеко не доезжая до Безымянного, разбиваем лагерь вблизи его агломератового потока.

 Ночь проходит тревожно. Встаем чуть свет. Снаряжаем нарты в обратный путь. Да, надо поторапливаться, если не хотим засесть в грязи с собаками вместе. Перспектива в высшей степени малопривлекательная, да ведь и продуктов осталось всего дня на три. А нам еще работать на побочных кратерах Ключевского. Поэтому и путь наш пока в гору, как раз через нагромождения лавовых глыб, через ущелья, радиально устремленных со склонов громадной сопки.

Ох, и хлопотлива же переправа через эти ущелья! Собаки рвутся в упряжках, иногда их лучше отвязывать и спускать вниз отдельно. От неистового торможения подвернулась в снегу нога, на секунду сверкнуло от боли в глазах, я чуть не взвыл. Видела это только Клара Михайловна, но я тотчас взял себя в руки. Кое-как перехромал – хорошо, что не вывихнул.

Внизу под снегом клокочет вода. Кто-то из каюров провалился и зачерпнул полный валенок. По возможности идем пешком; я же с лыжами не расстаюсь. У них кокетливая оранжевая раскраска, у Саши Удачина – не менее кокетливая голубая. Но тяжелы они невероятно. Нерпичий мех – камус – намок, рвется, виснет клочьями. Снег налипает и сверху, и снизу. Если его не сбивать и не смахивать руками – уткнешься в сугроб и дальше ни шагу. Все это обессиливает и злит.

А вот Саша на лыжах совершенно невозмутим: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп – и никаких эмоций. Сам в теле, почти толстячок. Другой бы упарился… Каюрит за него Клара – он рад. В этом совершенно новом для нее роде занятий она выказывает прямо-таки врожденные способности. Будто только и ждала случая, чтобы рвануть на собаках в белое безмолвие, тропой ложных солнц, как там еще по Джеку Лондону, залихватски крича и размахивая остолом:

— Нале!.. Напра!.. Па-ашли, милые!.. Ого-го-го!

Солнце рассеялось во всю. Я пользуюсь моментом, чтобы попытаться сфотографировать спуск нарт во всей его динамике и непредсказуемости. Нарта Клары последняя, и собак трудно удержать на спуске. Дело в том, что нарты уходят вниз по очереди, их держат спешенные каюры, изо всех сил откидываясь туловищем и тормозя в снегу валенками. А Тимербаева ждет. А ее собаки заливисто лают и подпрыгивают, беснуется молодой бестолковый трудяга Мишка…

Короче, каюры внизу, сдерживать последнюю нарту некому – и упряжка срывается с места. Мне уже не до снимков. Собаки тянут к обрыву – и нарту может разнести вдребезги. Боюсь, что не поздоровиться и Кларе.

Через силу шлепаю на своих мокроступах наперерез, визжащая от азарта свора некоторое время тянет меня за собой, потом падаю, и собаки топчут меня в снегу, и очумевший от восторга Мишка, тявкая, лижет длинным розовым языком голубую оптику моего «Зоркого». Как известно, эту оптику можно протирать только колонковой кисточкой, да и то нечасто. Торможу телом бег упряжки, в последний миг успеваю все же выкарабкаться из-под нее и отползти чуть в сторону. Полозья скользят у лица, и нарта, глухо погромыхивая, летит вниз. Тяжким веером взметается снег. Вот она настигает коренников и мнет их, перекатывает в снегу. Отчаянный визг. Наконец на крутом вираже нарту заносит, она опрокидывается – Клара, растопырив руки, бабочкой порхает в снег. Вот это кадр! Остановись мгновение! Но поздно: нарта уже на месте, хоть и кверху тормашками, и все цело, и все целы.

Лежа на самом краю обрыва, наблюдаю этот остро захватывающий сюжет. Лыжи перепутались, нога за ногу, никак не могу встать. Потом сдуваю с фотоаппарата снег, проверяю, не разбит ли объектив. Кажется, все в порядке, обошлось, но снимка не будет. Жаль.

Взбираемся на вершину кратера Заварницкого, академика, некогда занимавшегося и вулканами. Ноги скользят в теплой зеленой плесени, повсюду пар, сипение, свист. Влажно, как в бане.

Но дальше, дальше. Загнано дышат собаки. Сгущается туман. Вырастают в белесой мгле вавилонские башни лавового потока Билюкай, на котором когда-то дрейфовали Попков и Иванов. Втягиваемся в ущелье. С одной стороны берег обрывистой речки, с другой – клыкастые нагромождения глыб, сорвавшихся с Билюкая.

Пересекаем еще один овраг и еще. Да будет ли им конец?

Устал Саша: по такому снегу барахтаться на лыжах – не согласишься и за хрустальный приз. Мне легче, может, потому, что я легок, не столь глубоко проваливаюсь. Я обошел каюра, намереваясь отдохнуть впереди, на оголенном взлобке. Здесь купы крючковатых веток – по-моему, заросли голубичника. А на мохнатых стебельках шикши сохранились даже бордовые висюльки ягод. Пока подъезжают нарты, у меня уже горсть этих перебродивших сладковато-терпких сморщенных дробинок.

Угощаю Клару, и она недоуменно округляет глаза:

— Откуда?.. О-о-ой, спаси-ибо-о!..

В двух словах – гамма оттенков…

Уму непостижимо, с какой «автопилотной» точностью и зримой достоверностью на пределе наших сил возникает вдруг лавовый поток Былинкиной. В призрачном освещении (не поймешь, где кончается снег и где начало туману) проступает его зыбкая размытая полоска. Потом она как бы влажно набухает, пропитывается сажей, растет ввысь и вширь. Да, это лава, ее привычный уже хаос. Андезитовые лавы очень вязкие. Глыбистые, рваные, испещренные трещинами. Глаз, в конце концов, устает от их однообразия. Мало, когда захочется воспользоваться фотокамерой, настолько они нефотогеничны. Именно хаос. Нечто первородное неосмысленное.

Кларе Михайловне оставалось еще собрать на потоке образцы лавы. Начало темнеть. Составил ей на всякий случай компанию. Долго прыгали с камня на камень, уходя все дальше от кратера.

Но время поджимало, а возвращение в лагерь почти в темноте требовало собранности и внимания. Программа поездки была выполнена.

Осложнений и неожиданностей теперь не предвиделось, но, как и следовало ожидать, в снежно взрыхленной каше собаки тянули еле-еле. Даром что домой, даром что вниз. Досталось и нам с Сашей на огрузневших еще более камусных лыжах. Но это уже было в порядке вещей, в пределах допустимой нормы. Все зимневулканические ирреальности остались далеко позади.

Леонид Пасенюк

Печатается с сокращениями по книге «Власть и чары Толбачика». Краснодар, 2007.